Татьяна АЛЕКСИНА
«С ПОКАЯНИЕМ НАДО СПЕШИТЬ!..»

Тридцать первого января 1970 года по Центральному телевидению был впервые показан фильм «Поздний ребенок», снятый на Киевской киностудии имени А. П. Довженко молодым режиссером Константином Ершовым. В главных ролях были заняты прекрасные актеры: Василий Меркурьев, Антонина Максимова, Леонид Куравлев, А. Адоскин. Закадровый текст блестяще читал Вениамин Смехов. Музыка – Карена Хачатуряна.
Анатолий никогда не участвовал в процессе съемок фильмов по его сценариям. Видел их впервые уже в «готовом виде» (на приеме соответствующими комиссиями). Так было и в тот раз. Фильм автору сценария не понравился: он не принял его тональности, стилистики – они показались ему чужими, не алексинскими. Позднего ребенка – Лёньку – играл Дима Шкрёба: пухленький, даже слегка неуклюжий мальчик. Вместо подвижного, сверх изобретательного – героя повести Леньки, по-детски решающего сложнейшие проблемы взрослых «позднего ребенка», Толе показалось, что ему «подсунули» не только чужой стиль, но и чужого ребенка. Кроме того, в фильме не прозвучали важнейшие фразы, определяющие нравственную идею повести. И мой, обычно сговорчивый, муж не поддержал молодого кинорежиссера, что больно ударило по его престижу и «по карману», ибо фильму была присвоена только вторая категория, а не первая и, тем паче, не высшая...
Хорошо помню, как всей семьей впервые смотрели по телевизору ту экранизацию: мы с Толей лежали на разложенном диване, а мамочка, Дима и Аленка сидели рядом на стульях. Мнения совпали: фильм не повторил прелести повествования. Всё было как бы не всерьёз, более романтично, а не драматично, как в повести. И мы огорчились.
Утром следующего дня позвонил Ираклий Андроников, дружбой с которым Алексин дорожил:
– Поздравляю вас!
– С чем?
– Как с чем? Вчера показали ваш замечательный фильм. Это новое слово в киноискусстве!
Звонков от знакомых было много: всем фильм понравился. Мы объясняли это тем, что подробности повести ими были уже подзабыты, и они не могли сравнивать два разных произведения.
А через некоторое время в журнале «Искусство кино» появилась восторженная статья великого режиссера Анатолия Эфроса, предельно взыскательного и к себе и к коллегам по творческим профессиям. Я процитирую её почти целиком, так как она, хоть и вошла в книгу Анатолия Васильевича «Репетиция – любовь моя» (Москва, «Искусство», 1975), может и не попасться на глаза читателям. В книге это звучит так:
«Я хочу теперь сказать несколько слов о фильме «Поздний ребенок» по повести А. Алексина.
Я смотрел фильм по телевизору, а, как известно, мы обычно смотрим телевизор рассеянно и урывками, а тут как сел, так и просидел до конца. Хотя вещь эта, можно сказать, совершенно простенькая.
Есть немолодой уже папа – его играет Меркурьев.
И немолодая мама – играет ее Максимова.
И есть двое детей – достаточно взрослая дочка и маленький сын.
Так вот, с позиции этого сына и ведется, как я уже сказал, совершенно простенький рассказ.
Мы узнаем, что папа – очень хороший и что мама тоже славная. И что в сестру влюблен забавный сосед-доктор. Но сестра любит, к сожалению, не соседа, а совсем другого молодого мужчину.
И вот, наконец, этот молодой мужчина приходит к ним в дом и все знакомятся друг с другом.
Этот молодой человек оказывается точно таким же чудаковатым и милым, как все в этой семье. Он такой же простодушный и открытый, как и папа.
И потому вечер быстро организовывается. И приятно смотреть, как вся эта компания сидит за столом и беседует. Но не только приятно, но и, представьте себе, волнительно, потому что нас волнуют ведь не обязательно только очень драматические вещи, но и совсем простые. Допустим, нарисует Дега своих голубых танцовщиц, и хотя там нет ничего драматического, а только в разных позах стоят несколько балерин, но столько грации, и вкуса, и тонкости в этой картине, что оторваться невозможно.
Так и здесь – просто сидят за столом несколько милых людей и беседуют, а тебе очень интересно, и ты увлечен, потому что все от начала до конца лирично – юмор мягкий, красиво и точно каждый кадр построен, как-то законченно-графично.
И декорации забавные, на другие декорации не похожие. Обычно на них никакого внимания не обращаешь, а тут заметно, какие обои в комнате, и какая высокая белая дверь, и как стол стоит, и какие стулья. Всё прекрасно продумано, и всё до мелочей эту семью выражает.
Дело еще в том, что рассказ ведется не просто от лица мальчика, он дан как бы от взрослого, который вспоминает, как он был мальчиком и какая была у него хорошая семья. И как приятно ему было сидеть вечером в этой семье за большим столом. И слушать, как добродушно шутит замечательный папа. Или смотреть, как мама с сестрой раскручивают с рук на руки пряжу.
В воспоминаниях детства есть всегда легкая загадочность или просто задумчивость. К этой легкой загадочности многие стремятся, но не многим это удается, потому что не так просто создать некую дымку воспоминаний. Тут нужны удивительная мера и нежность. И тогда вам действительно передается чувство детства и семьи. А ведь это, как говорится, не так уж мало. Мне почему-то вспомнилось при этом, как Достоевский в «Братьях Карамазовых» говорил, что человек обязательно должен в себе сохранять свое детство и чем больше в нем этих воспоминаний останется – тем лучше.
...Но вот, однако, за столом, за которым сидели те пять человек, почему-то стало очень тревожно. Хотя за минуту до этого они беззаботно шутили.
Молодой человек, гость дома, оказался весельчаком. Он смешно пел и сам себе аккомпанировал на рояле. А все столпились возле него и подпевали. Особенно старался папа, так как он вообще очень любил музыку и стал архитектором только потому, что кто-то сказал однажды или он прочел где-то, что архитектура – застывшая музыка. У папы в каком-то старинном шкафчике находилась коллекция пластинок и среди них особенно любимая пластинка – «О, если б навеки так было...» в исполнении Шаляпина.
...Так вот, они пели и опять садились за чай, а потом неожиданно стало тревожно».

Позволю себе немного вмешаться в повествование Анатолия Эфроса и объяснить ситуацию, о которой он почему-то не написал. Ленькина сестра Людмила, которая намного его старше, задержалась с замужеством. И хотя в доме открыто это не обсуждалось, тринадцатилетний Ленька, чуткий, любящий сын и брат, решает помочь сестре выйти, наконец, замуж за Ивана. Это чрезвычайно важно, поскольку, по мнению мальчика, сердечные недомогания отца вызваны как раз не-удавшейся личной судьбой Людмилы. И всё получается... Иван и Людмила должны вместе поехать в продолжительную командировку на строительство объекта, который сами и проектировали – оба они архитекторы. Вещи собраны, на столе прощальный ужин...

И снова Эфрос:
«...Стало тревожно. Потому что воспоминания как раз подошли к тому моменту, когда все вот так сидели дружно, а потом папа встал... И даже поднял на вытянутых руках два чемодана, чтобы показать, какой он сильный.
Но в это время чемоданы стали как-то странно, медленно падать и сам папа тоже поплыл. А мама оказалась с большой подушкой и тоже плыла куда-то к дивану. Одним словом, с папой случился сердечный приступ, или, как теперь даже дети говорят, инфаркт.
Бывает, что драматическое суют тебе в нос и требуют и умоляют, чтобы ты переживал и плакал. А ты, как назло, не плачешь и не переживаешь.
А тут всё как бы игрушечно сделано и шуточно, но вдруг тебе стало страшно и больно, как бывает только в такие моменты.
Папу положили тут же, в столовой, на диване под любимой картиной, а лечить начал доктор-сосед, тот самый, что был влюблен в старшую дочь. Но теперь это был уже не чудак-сосед, а Боткин, Мечников, Пирогов, так, во всяком случае, казалось младшему сыну».

Опять моя ремарка. Из-за случившегося у отца инфаркта, Людмила не может поехать в командировку, и Иван уезжает один. Он пишет письма и Людмиле, и Леньке, чем тот чрезвычайно гордится: Иван всегда относился к нему, в отличие от членов семьи, как к равному, взрослому человеку, которым Ленька и стремился поскорее стать! Но постепенно письма приходят всё реже и реже, особенно Людмиле...

И вот опять Эфрос:

«А дальше начались воспоминания о постепенном папином выздоровлении. И каждый кадр этого выздоровления был важен и герою картины и мне. Потому что хоть это и очень простые вещи, но кто же не знает им цену.
Впрочем, чувствовать в самой жизни – это одно. Об этом, как говорится, не приходится заботиться. Случилось несчастье – и ты несчастен. Случилась радость – и ты рад. А вот в искусстве совсем другое. Случилось несчастье, но оно не твое, оно придумано, оно случилось с совершенно воображаемым человеком, а ты должен стать несчастным и заставить других грустить.
Уметь чувствовать в искусстве – это совсем не то, что чувствовать в самой жизни. И это, надо признаться, привилегия совсем не каждого художника. Кто-то умеет мыслить, кто-то сопоставлять и философствовать, кто-то смешить, кто-то уметет ловко делать вид, что чувствует. Но ЧУВСТВОВАТЬ все же могут далеко не все. И их отличаешь. К ним возникает ответная нежность. Потому что в истинном чувстве есть что-то совсем живое, родное. И удивительно близкое.
Что мне этот незнакомый отец, что мне его смешная комната и эта его привязанность к граммофону и Шаляпину. Но вот все участники фильма, умея чувствовать, схватили уже и что-то мое и втащили меня туда, как к самому себе.
И я уже совершенно внезапно, неожиданно для себя, взволновался. И так же, как этот мальчик, полон детства и воспоминаний.
Между тем, пока я думал обо всем этом, фильм продолжался. Папа выздоравливал, слава Богу. И теперь перед всеми стоял вопрос обмена. В квартиру соседа-доктора надо было переселить того, в которого была влюблена сестра. Но, к сожалению, когда все это почти устроилось, выяснилось, что молодой человек сестру разлюбил и влюбился в другую женщину».

Здесь я хочу процитировать саму повесть, ибо драматизм ситуации в ней звучит пронзительней, чем в фильме.

«– Видишь ли...
Иван произнес это «видишь ли» не насмешливо, как прежде, а медленно, растягивая слоги...
– Видишь ли... – повторил он. – Все познается в сравнении. Ты сам был влюблен, а потом... Нет, не то! Стыдно, брат, просто стыдно: никогда ничего не боялся, а сейчас не знаю, как тебе объяснить. Страшное дело, Ленька... Честное слово! Встретил я девушку... Понимаешь? Пошло звучит, а иначе не скажешь: в с т р е т и л. Там, на строительстве. И ничего не могу поделать. Ты понимаешь?
Я его понял.
...– Вы уезжаете прямо сегодня? – спросил я.
– Почему вы? Я еду один.
А я и спрашивал про него одного...
Раньше мне казалось, что мы с Иваном будем друзьями, что бы там ни случилось! Что бы ни произошло...
Но только не это.
Это вообще казалось мне невозможным. Ну, как если бы мама сказала вдруг: «Я  в с т р е т и л а  другого мальчика. Он лучше тебя. Теперь он будет моим сыном».
– Людмила поймет – сказал Иван. – Конечно, со временем. А как быть с отцом? Ему нельзя говорить. И матери тоже. Я сам к ним привык. Нарочно продлил командировку еще на полгода. Чтоб отец совсем уж поправился. Ты подготовь их. Так, постепенно...
– Как... подготовить?
– Нет, ты не думай, что я собираюсь взвалить на тебя все это. Я сам все скажу. Но не сейчас. Сейчас не могу. Когда отец забудет про сердце... тогда. Отвлеки их немного... подготовь. Этим ты мне поможешь. Как мужчина мужчине... Ведь ты уже совсем взрослый!
– Какой же я   в з р о с л ы й?
– Теперь должен им быть. Ты и сам ведь хотел.
Часа через полтора я возвращался домой. Первый раз в жизни я должен был подняться к нам на третий этаж взрослым, совсем взрослым. Я никогда не думал, что это так трудно...»

А вот концовка эфросовской статьи:

«После папиного инфаркта это была вторая очень серьезная неприятность. Но на этом все же не очень хотелось сосредотачиваться, потому что папа, к счастью, почти совсем выздоровел, и теперь он лежал на совершенно чистой траве где-то в поле, рядом со своим граммофоном и Шаляпиным. А сестра и мама возле него разматывали пряжу. Впрочем, может быть, все это было не так, как показалось, потому что кадры были совсем какие-то призрачные. На земле, в траве, стояла почему-то откуда-то взявшаяся швейная машина, а мама и сестра, раскручивая пряжу, слегка как-то натянуто улыбались. А папа, лежа у граммофона, поднял свою белую шляпу и махал ею, как бы прощаясь. Становилось опять тревожно, но воспоминания все же крепко и прочно всех тут соединяли и навек оставались в памяти сына. А с папиной пластинки слышно было очень тихое, почти на одном еле заметном дыхании, пение Шаляпина «О, если б навеки так было...»

Фильм стали регулярно показывать по телевидению, и чем чаще мы его смотрели, тем больше он нам нравился. Так бывает с истинным произведением искусства.
Алексин решил поехать к Косте Ершову в Киев, постараться «повысить» категорию, извиниться, что сразу не понял «Костину стилистики», отличную от своей. Принести покаяние. К тому времени Ершов снял другой замечательный фильм «Грачи». Имя его заслуженно стало известным. Толя позвонил в Киев. Ответил женский голос.
– Можно Костю Ершова?
– Его нет...
– А когда он будет?
– Никогда... Он умер.

Покаяние не состоялось. Анатолия это мучит до сих пор... На своих встречах с читателями он всегда повторяет: «С добром и покаянием нужно спешить, чтобы они не остались без адресата!» И написал об этом в книге «Перелистывая годы» с болью и не исчезающей виновностью.

Кстати, упомяну здесь, что повесть «Поздний ребенок», переведенная, как и многие другие повести Алексина на английский язык, была выдвинута на престижную премию Ассоциации американских библиотек за «лучшую книгу года о детстве для взрослых». (Замечу, что это были годы «холодной войны» между странами Запада и СССР!) Кроме английского, она переведена еще на 31 язык. Удостоена андерсеновских наград. О ней написано более сорока рецензий.