ПРИЛОЖЕНИЕ
Тексты новых
произведений Анатолия Алексина
-
МОЛЧУН
ГОНКИ
ФРАЗЫ
ОТКРОВЕНИЯ СВАХИ,
КРАСАВИЦЫ,
НЕСГОРЕВШИЕ ПИСЬМА,
"КОГО ТЫ
БОЛЬШЕ ВСЕХ ЛЮБИШЬ?",
ЗЕМЛЯКИ,
СУДЬБА
ПРИГОВОРА,
МАЧЕХА,
«СМОТРИ МНЕ В ГЛАЗА!..»,
ОБГОН,
ОХРАННИК,
ШАГИ
МАЧЕХА
Рассказ
Воссоздать в подробностях, как жизнь завершилась, никому не дано. А
воссоздать то, как она начиналась, можно и порой даже очень хочется.
Никто не был виноват в том, что мама скончалась при родах. И что отец через
три с половиной года женился на дальней маминой родственнице. Дальней, но
очень для мамы близкой, закадычно дружившей с нею. Мама, не по своей воле
покидая мужа, успела прошептать: « Женись на Кате... Тогда я буду спокойна.
Даёшь слово?» Он дал, подчиняясь в те мгновения всему, о чем она просила.
Рассказывали, что он и раньше никогда ей не перечил.
Меня отец назвал Леной, потому что так звали маму. Не Еленой, а именно Леной:
на берегах реки Лены прошло мамино детство. О котором она мне уже рассказать
не могла... А на мамином памятнике отцовским почерком начертано: «Единственной
моей Лене».
Да, никто, по авторитетному врачебному заключению, не был виновен. Однако все,
хоть в малейшей степени причастные к предродовому и родовому периодам, ощущали
себя виноватыми. Все, кроме меня, которая к причине маминого ухода всё же
отношение имела...
Портреты мамины в праздничных, а не в траурных рамах жизнерадостно взирали на
нас в гостиной и в отцовском кабинете. Они принадлежали кисти художника,
которого отец, хирург-кардиолог, как уверяли, «вернул с того света обратно на
э т о т». Вернуть к жизни маму медицине не удалось.
Каждый из приходивших к нам в дом, увидев те портреты, восторженно восклицал:
«Какая красавица!». Жизнерадостные портреты не возражали...
Считалось, что я выглядела маминой копией. И это было для отца, чудилось мне,
главным моим достоинством. Почти – всё же «почти» - обладала, как ни
поразительно, маминой внешностью и дальняя родственница Катя. Но копии для
отца отнюдь не возмещали оригинала. Говорили даже, что мы с мамой похожи «как
две капли воды». Но оказалось, что и капли не буквально повторяют друг друга.
Всё это я узнала, разумеется, расставшись с младенческим возрастом.
Ни меня, ни Катю в красавицы не зачисляли. Что-то в мамином очаровании было
неповторимым.
Ежегодно, отмечая дома день маминого рождения, а на кладбище тягостный день её
кончины, отец настоятельно повторял, что «воистину, по-настоящему любить можно
раз в жизни». Фраза могла показаться банальной, но не в устах отца. Его вторая
жена Катя оказывалась при этом любимой не «по-настоящему», а, верней, вообще
по-мужски нелюбимой. В ином же, дружеском, смысле он ею дорожил и при маме...
Но Катя, обычно одна из всех присутствующих, открыто и полностью соглашалась с
отцом. Похоже, кроме него, однолюбов не наблюдалось.
«Неделикатным» отец перед Катей не выглядел, а был неизменно искренним и
прямым. Она это подчеркивала, дабы никто не был к нему несправедлив.
С годами я всё яснее осознавала, что д р у г и х закадычных подруг у мамы быть
не могло.
Как всякий безумно влюбленный, отец был ревнив. Под его влиянием мама стала
педиатром, а проще говоря, детским врачом. Дети в поликлиниках и детских садах
были от неё в шумном восторге. «Вот и пусть восторгаются не взрослые пациенты,
а юные», - вероятно, думал отец.
Узнав, что доктора Лены больше не будет, дети так рыдали, что Катя, сама
почерневшая от горя, их утешала.
- Ты сама-то от воспоминаний не плачь, - позже просила я Катю. – Сколько уж
времени минуло!
- Сколько бы ни минуло... – задыхалась она.
Нечто заранее предвидя, отец, когда я повзрослела, пояснил мне: «Мама, как и
любимая жена, может быть лишь одна. И никого, кроме нее, единственной,
называть мамой не следует.» И добавил также, что есть такие «звания» как
мачеха и падчерица. «Звания» эти мне сразу не легли на душу, резко от меня
оттолкнулись.
- Катю буду продолжать называть Катей.
- Я и сам её так называю... – непривычно для него растерялся отец.
- А она будет называть меня просто Леной.
- И с этим согласен...
Вернусь немного назад... Когда отец, выполняя слово, данное маме, на Кате
женился, мне исполнилось три с половиной года. Однако я помню то вечернее
застолье во всех деталях.
Сперва главными деталями для меня выглядели яства, которыми виртуозно
готовившая Катя весь стол искусно уставила. Я тыкала пальчиком то в одно, то в
другое блюдо и требовала: «Я это хочу!», «Вон то дайте!».
Отец строгим жестом остановил меня. Затем поднялся и доложил маминому
портрету, что её завещание выполнено. Мама своей жизнерадостной улыбкой это
одобрила. После чего Катя, угадав желание отца, осторожно приняла вечер в свои
руки.
Она наполнила отцовский и свой бокалы красным вином, а мой – апельсиновым
соком. И провозгласила тост за маму, «прекрасней которой она никого на свете
не повстречала». Я потянулась к ним, чтобы чокнуться, так как видала, что,
провозгласив тост, взрослые так делают. Но отец с той же строгостью остановил
меня. И я узнала, что за ушедших из жизни пьют, не чокаясь.
В тот вечер я вообще узнала для себя бездну нового: Катя стала негромко,
иногда срывающимся голосом, рассказывать о маме, с которой я, к несчастью,
никогда, даже на минуту единую, не увиделась.
Правда, Катя все три с половиной года помогала отцу: возвращаясь с работы,
опекала меня, была трогательно заботливой няней. Когда я начинала
капризничать, она неизменно ставила мне в пример маму. Если ли же я, как ни
старалась во что-нибудь вникнуть, никак не вникала, Катя, с учетом моего
возраста, всё терпеливо растолковывала. Но столь подробные и многочисленные
истории из маминого бытия, как в тот вечер я, конечно, слыхала впервые. И чем
менее понимала, тем солиднее в присутствии отца делала вид, что мне всё ясно.
Отец впервые при мне то и дело прикладывал к глазам салфетку. А если салфетка
не помогала, скрывался на короткое время в своём кабинете.
Катя же не переставала мамою восхищаться. И не потому, что отцу и да и мне, в
мои три с половиной года, требовалось это услышать, а потому, что мама
заслуживала восхищения. И еще отец с Катей просили у мамы прощения. «За то,
что отпустили её...», - так сказала мне Катя. Одна я не просила. А ведь если б
не я...
Ни разу, повторюсь, не посчастливилось мне пообщаться с мамой, - и я в Катины
воспоминанья впивалась.
Тогда же отец впервые при мне Катю поцеловал. Он всё нежнее к ней относился.
Но то была нежность благодарности, а не любви. Что дошло до меня, естественно,
позже...
Отцовский поцелуй призван был завершить свадебный вечер. Но стол
всё еще был уставлен яствами, - и я покидать его не собиралась. А продолжала
тыкать пальчиком: «Хочу это!», «Хочу вон то!..». Мои требования, как и в
начале вечера, Катей незамедлительно удовлетворялись.
«Продолжительность жизни ощущается количеством событий, впечатленией. Поэтому
детство, отрочество и юность – это дорога длинная, И увлекательная... Когда же
открытий и неожиданных впечатлений становится всё меньше, дни и годы мелькают
незаметней и незаметней», - предсказывала мне Катя, желая, чтобы я ценила
младую пору.
С Катей поделился этим опытом её отец, которого она называла папой. Профессия
музыканта-аккомпаниатора не требовала такой твердости, смелой неколебимости,
как профессия хирурга-кардиолога, державшего на ладонях людские сердца. Мягкое
«папа» тут, вероятно, не подходило.
О матери своей Катя не поминала. Мать ушла... но не из жизни, а к другому
мужчине. Катя, в те дни подросток, восприняла её уход как предательство. И
осталась с папой... Который искренне убеждал её, что остаться с ним,
нелюбимым, было бы оскорблением именно для него. Может быть, папа, то и дело
хворавший, не надеясь на здоровье своё, подсказывал Кате необходимость
неразрывности с покинувшей их мамой. Она с этим папиным мнением не
соглашалась, чутко прислушиваясь к нему во всём остальном. Он ненавязчиво учил
дочь не поддаваться только собственным мнениям и уменью прощать. Он приобщал
её к искусству терпимости, доброты, которым она овладела навсегда.
Папу вместе с ней почитала и её закадычная подруга Лена. Можно сказать, что
Катин папа-гуманист в значительной степени воспитал и мою маму. Против чего не
протестовали её вечно занятые родители – таинственные, намертво засекреченные
учёные.
- Хочешь, я расскажу, как мы познакомились с твоим отцом?
- Вы одновременно, обе сразу... с ним познакомились?
- Так получилось, что на выпускном вечере моего курса в Институте культуры,
среди песен и танцев, ко мне подошла секретарша ректора и с грустью сказала:
«Сейчас звонили... Ты не волнуйся, но у твоего папы во время концерта, где он
аккомпанировал, прямо на сцене... случился сердечный приступ».
- Представь, я сейчас слово в слово восстановила, как она, перекрывая музыку и
веселье, меня известила. Папу надолго уложили в больницу. Врачи разводили
руками: дескать, сердце слишком изношено, - и они не видят путей к излечению.
Папой я с детства гордилась. Он слыл первоклассным аккомпаниатором... Помню,
когда он, еще не из-за грозной болезни, а просто из-за простуды, но с высокой
температурой, был прикован к постели, прославленный актер отменил свой
концерт, перенес его до папиного выздоровления. Впрочем, не в этом дело... Он
просто был самым родным и авторитетным для меня человеком. Когда с ним
случился сердечный приступ, твоя мама, прослышав, что есть уникальный, хотя и
молодой, хирург-кардиолог, свершающий чудеса, делающий на сердце
фантастические операции, пробилась вместе со мной к тому хирургу... Он сделал
редкостную для тех времен операцию, - и сердце папино заработало, будто
недавно родившись. Я не сомневаюсь, что это и Лена продлила жизнь моему папе.
А сердце Волшебника, несмотря на тяжкую усталость, сразу и навсегда покорилось
твоей маме...
- Ну, а дальше... если не трудно?
- Твоя мама воскликнула, обратившись к будущему супругу: « Вы- волшебник!» Та
хвала неотвратимо к нему прижилась. И не звучала чрезмерностью: он, в самом
деле, явился нам и остался Волшебником. Не показным, а безупречно смелым и
честным. Если гарантирует, что избавление от беды наступит, можно считать что
оно уже наступило. А если за операцию не берется, стало быть, браться за нее
бессмысленно. Но умеет при этом не лишать веры в спасение... Расхожую фразу,
гласящую, что «надежда должна умирать последней», Волшебник заменил
убеждением, что надежда вообще не должна умирать. Он, не терпящий бахвальства
и излишних превозношений, прозвища как бы не замечает, не стал от него скромно
отмахиваться: любящие, а еще сильней – обожающие! – хотят , чтобы любимые ими
гордились. Он принял не кем-то мимоходом адресованную ему гордость, а
персональную гордость Лены. Отец, как тебе известно, не тяготеет к
сентиментальности. Для профессии хирурга необходимы твердость и даже отвага!
Готовность подчиняться мягкости одолевала его в отношениях с мамой. И больше
ни с кем...
- Ну, а потом? – не уставала допытываться я.
- Моего папу спасли тогда твои будущие родители. Но уберечь от другого, давно
притаившегося почечного заболевания, оказался не в силах никто. Даже твой
отец: то была, к несчастью, не его сфера. Через два года и пять с половиной
месяцев папа погиб. С чем до нынешних дней не могу смириться...
Годы, месяцы, дни... Когда мне стукнуло пятнадцать с хвостиком, наружу с
трудом пробился вопрос, который давно уж напрашивался.
- Только не обижайся...
- На близких обижаются, как правило, глупые люди. Папа часто повторял: «Если
говорит умный, надо прислушаться, а если дурак... что на него обижаться?».
Я осмелела.
- Почему ты, такая красивая, до маминого ухода... не выходила замуж? Ведь,
наверно, и тобой покорялись?
- Меня это не интересовало.
- Почему?
Застыло долгое молчание. Я отвечала на него своим осторожным, но и любопытным
молчанием.
Наконец, она, напрягшись, ответила:
- Потому что очень, но безответно любила.
Снова повисла тишина. Взаимная... Преодолев её, я опять отважилась:
- А кого?
- Ты разве не догадалась? Любила отца.
- Своего?
- Своего я звала папой.
- Тогда, может... моего?
- Твоего.
Я давно это подозревала. И всё же, услышав непосредственно от нее, обомлела.
- И мама знала?
- Конечно. У нас не было друг от друга секретов.
- И как же она реагировала?
- Очень меня жалела. А себя неизвестно в чем упрекала... Я её успокаивала. Она
меня, а я её... Так и должно быть между подругами закадычными. А между
обыкновенными всяко бывает: сегодня одно, завтра - противоположное.
- И не ревновала?
- В отца твоего влюблялись и влюбляются, я думаю, все пациентки. И все его
коллеги женского пола. Так мне представляется... Но маме ничего не грозило!
Когда собирались гости, она усаживала отца между собой и мною: меня – справа,
а сама устраивалась слева, поскольку слева билось отцовское сердце. Трудно во
всё это поверить: надо было наблюдать наше с нею былое братство. Нет, не
былое, - оно продолжается.
- Чтобы сохранилась семья? – Вслед за мамой я жалела Катю. – Но сейчас, когда
мамы нет, отец мой...
- Так же, как и тогда, верен ей, - перебила она. – Перед этим следует
преклоняться! Я на подобные его чувства не претендую. Вижу каждый день,
забочусь о вас как могу... Для меня и достаточно.
- Но вы же с ним... – выдавила я из себя. – У вас могут быть дети.
- Ребёнок у нас... одна ты. Мамино продолжение...
Для Кати не свойственны были такие однозначные, прямолинейные ответы. Но иначе
невозможно было реагировать на мои прямолинейные, вторгавшиеся в её сложную
личную жизнь вопросы.
- Прости, что я...
- Это логично, Леночка.
- Меня донимает еще один вопрос, - осмелилась не остановиться я.
- Мой долг от сомнений тебя избавлять... Что тебе еще не даёт покоя?
- Когда мама, как вспоминает отец, завещала ему на тебе жениться, чтобы быть
спокойной, она имела в виду исключительно наше с отцом благополучие и
спокойствие... или и твои тоже?
- Не подозревай маму в эгоизме. Она знала, что вдали от отца твоего я не буду
счастлива. Стало быть, заботилась и о моём благополучии. Не волнуйся.
- Значит, она заботилась не о нас с отцом двоих , а о нас т р о и х?
- О троих! Упокойся... Как и я бы, умирая, заботилась о счастье её и её семьи.
Прости за это сравнение! И ещё... Пусть не прозвучит высокопарно, но мы с ней
стали неразрывно одним целым. Мне кажется иногда, что мы не случайно и
полюбили одного и того же человека. Странно звучит? Но он-то полюбил одну из
нас. Значит, всё нормально.
-Ты и сейчас так думаешь?
- Можно любить и ценить, а можно только ценить... Поверь, что и это немало.
- Я бы, на месте отца, тебя и любила.
- То, что ты говоришь, мне очень дорого. Но не вздумай это сказать отцу! Такие
чувства нельзя подсказать или внушить.
Я верила, что с чувства, которые к ней испытывала я, Кате были дороги, но
мужские отцовские чувства были бы несравненно дороже.
- А как же отец-Волшебник, будучи рядом с мамой во время родов, её не спас? –
изменила я тему.
- Он - кардиолог, а причина трагедии таилась не в сердце... Да и кто мог
предвидеть?!
- Знаю, что ты всегда верна истине.
- И памяти твоей мамы. Так будет верней. И скромнее...
Катя, окончив с отличием Институт культуры, преподавала в престижном
музыкальном училище «Теорию музыки».
- Бесспорно увлекательней слушать и исполнять саму музыку, чем о ней
рассуждать. Папа грезил, чтобы я стала пианисткой или, как он,
аккомпаниатором. В женском роде, то есть аккомпаниаторшей, он почему-то меня
обозначать не желал. Но для того, о чем он мечтал, требовался талант. А у меня
и со слухом-то дело обстояло неважно. И мне оставалось только других устно
увлекать музыкой. – Катя оставалась верна правде и себя не щадила.
- Ты увлекла ею, я не сомневаюсь, многих.
- Надо быть честной... - К себе она с подобным требованием могла бы и не
обращаться: даже в мелочах была придирчиво достоверной. – Так вот, сознаюсь,
что один из студентов мои лекции откровенно игнорировал. Я не жаловалась по
этому поводу дирекции: насильно к себе не притянешь. И представь, именно этот
студент стал весьма знаменитым певцом, завоевал первые места на престижных
фестивалях и конкурсах. Вместо выслушивания моих бесед об искусстве, он
занимался самим искусством, не зная отдыха, совершенствовал свой голос.
Результат превзошел мои ожидания... И сегодня я приглашаю тебя на его концерт.
Пригласила и отца, но он с утра опять держал на ладонях чье-то сердце, - и до
вечера, впрочем, не исключено, что и ночью намерен следить не за результатом
певческим, за коим будем следить мы с тобой, а за тем, от которого зависит
жизнь человеческая.
Профессию отца Катя почитала самой важной из всех существующих...
И я во время ужинов, как бы ненароком, вглядывалась в отцовские ладони,
казавшиеся и мне волшебными. А как-то ночью мне приснилось, что я держу на
своей правой руке чьё-то сердце. Отец же в это время настоятельно советует мне
стать педиатром, лечить, как и мама, детей. Я соглашаюсь - и перекладываю
сердце на его ладонь. За что пациент, находящийся под наркозом, меня громко
благодарит... «Под наркозом нельзя кричать!» - возмущается отец. И я от его
грозного возмущения проснулась.
- Закон не требует от Волшебника так себя изнурять, но по закону совести... -
Катя с преклонением, но и разочарованно вздохнула: ей мечталось пойти на
концерт, как она в таких случаях говорила, «всей семьей». – Кого-то
осчастливим билетом. Ни одного пустого места в просторном зале быть не должно:
певец болезненно самолюбив.
Певец, еще ничего не успевший спеть, авансом сопровождаемый пылкими
аплодисментами, появился на сцене.
Особенно бесновались девицы, сидевшие в последних рядах. Билеты у них были
самые дешевые, но кумир обходился им очень дорого, если учесть, что они не
пропускали ни одного его концерта и осыпали его цветами.
Кумир был высок, строен и неостановимо улыбчив: можно было подумать, что все
до единого из сидевших в зале ему давно и лично знакомы. Улыбка была не
приторна, а продуманно обаятельна и знала себе цену. Я сразу попалась на эту
удочку.
- Он очарователен... – прошептала я Кате. Она пожала плечами.
Мы сидели в третьем ряду – и было заметно, что знаменитость обратила на меня
внимание. Раскланиваясь¸ он мне подмигнул...
- Ты так раскраснелась! – с тревогой отметила Катя. – Не вздумай подмигивать
ему в ответ!
- Знаешь, - продолжала я дышать Кате в ухо,- однажды я нашла у тебя давнюю–предавнюю
фотографию Карузо... Он на него похож!
- Если очень пожелаешь себе это представить! - шёпотом же ответила она. -
Можно даже вообразить, что он и поёт как Карузо.
Аплодисменты затягивались, - и у нас было время перешёптываться.
- Карузо был скромен, даже застенчив, а этот - профессиональный сердцеед. –
Катя оберегала меня от сердцееда. «Уж не жалеет ли она,
что мы пришли на концерт?» – сама себе задала я вопрос, не имевший ответа.
В конце концов, концерт начался. Кумир своим завораживающим баритоном исполнял
арии из опер Моцарта, Чайковского, Верди, а на бис – популярнейшие романсы.
По реакции публики я поняла, что Моцарту далеко до романсов, что он просто до
них не дорос. Тем усерднее Катя аплодировала классикам, мобилизуя и меня на
преклонение перед ними.
Моцарта и Верди певец исполнял на их родных языках. Глаза сердцееда явно
требовали, чтобы я оценила и его владение иностранными языками.
- А он не тебе подмаргивает? Узнал и... – спросила я Катю.
- Исключается: он меня всегда игнорировал.
Я успокоилась.
- Согласись, что у него удивительной красоты голос! Словно создан по чьему-то
властному художественному заказу... – отметила я Кате в ухо.
- Если б и душа его была такой же красоты, - ответила она. Плохо говорить о
людях Катя воздерживалась. Но во имя моего «спасения» позволила себе
исключение. Тем паче, что подмигиванием он давал понять: и душераздирающие
романсы преподносит прежде всего мне.
- В следующий раз он преподнесет их какой-нибудь другой своей жертве. Но ты
жертвой не станешь!
Такой наступательности предупреждений я от Кати еще не слыхала и не видала. В
антракте она мне сообщила:
- Перед его выступлениями в фойе вывешивается – ты его не заметила -
отполированный ящик с прорезью, а на нем такое предложение: «Все отзывы
представлять в письменном виде с указанием имени, возраста и номера телефона.
Желательно приложить фотографию. Чтобы можно было откликнуться...» Я, как
видишь, выучила текст наизусть: чтобы «откликнуться» своим изумлением.
Написать, что столь откровенных «заманиваний» под видом внимательности к
зрителям еще не встречала... В давние времена несравненно большим триумфом
пользовались блистательные теноры Иван Козловский и Сергей Лемешев. Поклонницы
фанатично их осаждали. Но подобных «ящиков» для них не вывешивали, - от
психопаток, наоборот, скрывались, прятались.
Антракт завершился. Закончилось и второе отделение. Подмигивания знаменитости
продолжались до его последнего выхода на поклоны. В ответ на восторги зала...
Я впервые ощущала себя женщиной.
Когда мы с Катей оказались на улице, я возбужденно спросила:
- У тебя есть бумага и ручка? Фотография у меня самой есть: приготовила её для
приёмной комиссии медицинского института. - Отец задумал, чтобы я, как в своём
сне, продолжила профессию мамы. Но я в тот вечер думала не о детях.
- После всего, что я тебе высказала по поводу ящика с прорезью, ты замыслила
что-то в него опустить? Или, точней, до него опуститься?
Катя ни единого раза таким тоном со мной не общалась.
- Я влюбилась, Катюша. И напишу ему...
- Там, возле ящика, уже выстроились психопатки. В ту очередь я тебя не пущу!
- Он тебя игнорировал... А ты в ответ его достоинства игнорируешь? Что я
болтаю! Совсем обалдела? Извини меня...
Катя сделала вид, что ничего не услышала. Тогда я продолжила:
- Такой талант не может соседствовать с плохим человеком.
- Бывало, увы, что великие служители искусству служили иногда и грехам. К
примеру, «зелёному змию»... Не забывай, что я преподаю «теорию музыки» - и
изучила биографии всех гигантов. Хотя слушателей своих теми негативными
фактами не разочаровываю. – Катя вообще разочарованиям предпочитала
очарования. И лишь в тот вечер - во имя спасения моего – она дозволила себе
крайнюю резкость. – Ты же мамина копия... Но мама, услышав от тебя то, что
услышала я, перестала бы улыбаться тебе с портрета. А так как я перед ней за
тебя отвечаю, она бы перестала улыбаться и мне.
- Всё равно я пойду... Ты-то уж знаешь, что такое любовь! – упорствовала я.
- Не сравнивай примитивного бабника со своим отцом-однолюбом. Гениев можно
прощать... в отличие от бывшего студента моего училища. Дарование его
загадочно существует само по себе. Вне присутствия совести... Исполняет
творения композиторов класса высочайшего и низменно ведет себя в перерывах
между теми творениями. – Со столь гневной Катей я еще не была знакома.
- А я всё же...
- Только через мой труп!
Я испугалась. «Из-за меня умерла мама... Не хватает еще, чтоб и она, пусть
только на словах...». Эта мысль меня отрезвила.
- Прости, Катя. Поедем домой...
Вечером, дождавшись отца, я с неукротимой уверенностью заявила, что отныне у
меня д в е мамы: одна на Земле, а другая на Небесах. И что для обеих я дочь!
Отец не возразил, а, напротив, отреагировал одобряюще: «Спасибо тебе, Катюша,
за нашу Лену!»
Но никогда и никому женою её по-прежнему не представлял. Катя считала, что это
нормально. А я считала, что н е т...
Июль-август 2008 года.
|
