ПРИЛОЖЕНИЕ
Тексты новых
произведений Анатолия Алексина
-
МОЛЧУН
ГОНКИ
ФРАЗЫ
ОТКРОВЕНИЯ СВАХИ,
КРАСАВИЦЫ,
НЕСГОРЕВШИЕ ПИСЬМА,
"КОГО ТЫ
БОЛЬШЕ ВСЕХ ЛЮБИШЬ?",
ЗЕМЛЯКИ,
СУДЬБА
ПРИГОВОРА,
МАЧЕХА,
«СМОТРИ МНЕ В ГЛАЗА!..»,
ОБГОН,
ОХРАННИК,
ШАГИ
ЗЕМЛЯКИ
Рассказ
- Как давно ваша дочь испытывает боли и тошноту?
- Уже полтора дня. Я давала ей болеутоляющие средства, а еще...
- Помогло? – перебил профессор.
- Нет... Поэтому я и пробилась – с помощью добрых людей! – к вам на приём.
- Знаю, что это не просто, - вроде бы мимоходом, но и не без гордости,
подтвердил он.
- Боль стала распространяться чуть ли не по всему телу.
- По всему или «чуть ли»?
- Чуть ли, но...
- Надо было явиться ко мне вместе с больной, - вновь перебил он.
То, что он безапеляционно назвал дочь «больной», сжало сердце, на лбу выступил
пот.
- Дочь с утра себя скверно чувствовала. И я боялась, что...
- Тем более! Надо было её увидеть, - опять перебил он. – По поводу её болезни
у меня возникают некоторые подозрения...
- Какие подозрения?!
Я начала опускаться на стул. Но промахнулась – и оказалась на полу.
- Что вы?! Я же сказал, что п о к а это лишь подозрения.
Его «пока» удержало меня на полу. А он, не торопясь, вальяжно покинул кресло и
протянул мне обе руки. Я с трудом поднялась.
- Простите, профессор... Что вы всё-таки подозреваете? – Я снова взмолилась.
У него в глазах возникло искреннее сочувствие.
- Я сам дедушка – и прекрасно вас понимаю. Только не напугайте раньше времени
свою дочь! – Это «раньше времени» не исключало, что может настать и время п л
о х о е. Сердце опять напомнило о себе. Он же успокаивающе продолжал: - Не
сомневайтесь. Мы всё с точностью определим. Но через шесть дней... Сейчас я
отправляюсь на аэродром, а оттуда – в Париж, чтобы выступить с докладом на
конференции. Естественно, медицинской, научной... Вернусь, - и мы всё
безошибочно определим. – Я поняла, что Париж тоже нуждался в его советах. –
Дам указание, чтоб вас записали ко мне на прием без очереди. Но приходите
вдвоём! А для начала предложу вам лекарства из своего «особого фонда»
То, что понадобился «особый фонд» дополнительно меня рубануло.
- Шесть дней я не выдержу...
- Часто объясняю своим студентам, что ни на войне, ни в больнице предпринимать
операции с торопливой непродуманностью опасно.
- Дочери грозит операция?!
- Простите, что я позволил себе образное сравнение. Вы сумасшедшая мать... –
Что я «сумасшедшая» он опять произнес с вернувшимся сочувствием.
Но его образное «сравнение» подтвердило, что шесть дней неопределенности я не
выдержу.
К тому же, таблетки из «особого фонда» дочери тоже не помогли.
- Любовь эгоистична, корыстна: прежде всего в ней ищут собственных
удовлетворений, - философствовал муж, называвший, как впоследствии и
профессор, безграничность моей любви к дочери сумашествием. А наши с ним
взгляды всегда были воинствующе антиподны.
- Моя безумная (что поделаешь, безумная!) любовь к дочери – это не
сумасшествие, а, в том числе, моё давнее освобождение от тебя. При том что
физически ты оставался рядом... Я давно хотела сказать: «Уходи!». Но до
появления на свет дочери боялась остаться наедине со стенами. После же не
решалась оставить ребенка, в самом начале его пути, без отца... А ныне, когда
Рашели уже двенадцать с половиной и она нерушимо сделалась смыслом моего
существования, никто мне повседневно и рядом не требуется, а ты –в первую
очередь.
Услышав про свое место в «очереди», он произнес казённую мужскую фразу: «Ах,
так!» - и суетно, пока я не передумала, начал собирать вещи.
... Рашель я рожала в муках, словно должна была осознать, что великое счастье
не даётся бесплатно. Но с той минуты, когда её принесли мне в палату, она
никогда не приносила мне, по своей вине, боли и бед.
К моей радости, ни одной черты отца ни во внешности, ни в характере Рашель не
унаследовала. И в отношении меня природа что-то с неуловимым мастерством
скорректировала: я была некрасива, а она всех пленяла. К тому же... Нет,
бессмысленно перечислять достоинства дочери! В нее вселилась душа моей – на
беду, давно уж покойной - мамы... И она с самого малолетства от чего-то
уберегала меня, избавляла. В отличие от других младенцев, Рашель знала, что
спать следует ночью, а если бодрствовать, то днем. Времена суток она ни разу
не перепутала. Угадав, что я до ее появления пролила по разным поводам много
слез, она своих слез в мою жизнь не добавляла.
Где-то я прочла, что улыбка обнажает суть человека: хороший смеется хорошо, а
плохой – скверно. «Улыбка Рашели» - это стало для меня олицетворением,
символом.
- Сегодня у меня был не день, а сплошная «улыбка Рашели», - сказала как-то
соседка по этажу. Невесть как узнав о той фразе, и другие соседи в случае удач
восклицали при мне: «Вот уж это – улыбка Рашели»!
Отец ее улыбку дочери уже не наблюдал, но ставшая подростком Рашель аккуратно
извещала меня о его телефонных звонках. Извещала с воодушевлением, хотя
говорил он, судя по ее пересказам, одно и то же: «Спрашивал, как я поживаю. И
тобой интересовался. Узнавал, не собираешься ли ты замуж. Ревнует,
наверное...» Своего первого и, убеждена, последнего супруга я терпеть не
могла, но, как ни странно, слова о его ревности доставляли мне удовольствие.
Как-то мы с ним столкнулись в суде... Разумеется, не в роли подсудимых, а в
качестве адвокатов: слушание дела его подзащитного закончилось, а
разбирательство дела моего клиента должно было вот-вот начаться.
- Не сердись, что я не звоню. Пойми правильно... Я понял, что делить Рашель со
мной для тебя будет тяжко. И Рашели к чему разрываться? Наших давних общений
втроем оказалось достаточно, чтобы я проникся убеждением: дочь для тебя – всё!
И я не смею отобрать у тебя даже щепотки, даже крупицы ее внимания. – Как
адвокат, он умел аргументировать свои мысли изящно. И с неизменной выгодой для
подзащитного, коим в тот момент и являлся. При том, что циничных теорий своих
никогда не скрывал: «Для околдованного безумием страсти основной объект
обожания – это он сам. Адвокат же, расшибаясь во имя клиента, защищает главным
образом свой заработок и свою репутацию, профессиональное реноме». – Так ты не
сердишься, что я не звоню?
- Наоборот, это единственное, за что я тебе благодарна.
- Как единственное? А Рашель?
- Ее мне послал Господь...
Дочери я о случайной встрече с ее отцом не поведала: пусть продолжает своё
благородное фантазерство. Его нельзя было назвать ложью... И вдруг напросился
мысленный, молчаливый вопрос: «А кого Рашели приятно обманывать: меня или
себя?» Ответ возник без малейшей паузы: «Меня! Безусловно, меня... Чтобы я
вообразила, будто хоть один мужчина на свете все же мною интересуется. А ей
самой хватает людского внимания и восхваления! Дочь успокаивает, преподносит
иллюзии – стало быть, любит!» А ничья другая любовь мне была не нужна.
- У меня нет от тебя секретов, - сказала она, хотя я ни словом единым не
позволяла себе что-либо у нее выпытывать. – Хочу, чтоб ты знала: мне нравится
один мальчик.
Рашели было четырнадцать.
- Это нормально, - сразу, но не очень искренно одобрила я. И подумала: сколько
же ее чувств он у меня отберет? – И что тебе в этом мальчике нравится?
- Не знаю. И очень хочу тебе его показать: может быть, ты объяснишь... что мне
в нем нравится.
Израильские школьники представлялись мне неуправляемой вольницей. Но о н всеми
своими одноклассниками уверенно управлял. О н не выглядел самым красивым, не
слыл самым «сильным» в классе. Чтобы повелевать, личная физическая сила е м у
не требовалась. Впрочем, как и другим повелителям... Но, при всём том, он был
безусловно заметным. Окажись я на месте Рашели в ее возрасте, тоже выбрала бы
е г о. Эрнест притягивал властной устремленностью походки, проницательностью
уже не детского взгляда и еще чем-то не детским... Я заметила, как по-мужски
он поглядывал на учительниц и родительниц. На меня Эрнест не поглядывал: я
традиционно мужского внимания не заслуживала. Он во всем казался старше своих
сверстников. «Вот что притягивает Рашель», - забеспокоилась я.
Обоснованность выбора дочери должна была бы обрадовать, но, напротив, меня
испугала. Вслух я промолвила, что вкус ее одобряю: боялась вступить в
противоречие, в спор. Ведь до того между нами царило незыблемое согласие.
Ситуация, которую я обязана была предвидеть, ощущалась как непредвиденная. И
впервые породила неискренность.
- Он самый мудрый у нас в школе, - не сомневаясь, сообщила Рашель. - К нему
все прислушиваются. Даже учительницы...
«А учителя мужского пола прислушиваются?» - хотелось мне спросить. Но я
промолчала. То, что Рашель привлекал и ум Эрнеста, а не только что-то иное,
материнскую тревогу чуть-чуть притушило.
Родители в честь какого-то предка нарекли сына Эрнестом, а в школе прозвали
его Эверестом, поскольку таким было имя самой гордой и непреступной горной
вершины. Во всей школе, а не только в своем классе, он был тоже вершиной. И
исключительно в этом качестве сам себя признавал. Кто-то попытался звать его
Эриком, но о н не откликался – и панибратство не прижилось.
Рашель, как выяснилось, признавала права Эвереста свысока взирать на
близлежащие вершины, холмы и долины.
- Он среди нас, действительно, Эверест!
Тревога ко мне вернулась.
Муж в годы нашего унылого, хоть и полного конфликтов, совместного бытия
состязался, соперничал со мной в общей для нас юридической сфере. Когда я
побеждала в несложных делах, он объяснял это их несложностью: «Подзащитный и
без тебя бы выпутался!» А если выигрывала дела, казавшиеся проигрышными,
объяснял это случайностями, совпадениями или судейской и прокурорской
тупостью.
Рашель же еще в раннем возрасте пожелала разобраться в моей профессии. У нее
ни тогда, ни позднее, и правда, не было от меня тайн, а у меня от нее тайны
имелись. Я, к примеру, повестввала лишь о тех судебных случаях, когда клиенты
мои были явно не виноваты.
- Ты, значит, защищаешь одну только справедливость, – с удовлетворением
констатировала она.
Я кивнула... Вскоре, однако, мне пришлось по телефону давать полунамеками
советы матери расхитителя, как ее сыну расхищения скрыть.
- Я не подслушивала, но услышала, - смущенно созналась Рашель. И попросила: -
Не защищай его...
- Понимаешь ли, я разговаривала с мамой... еще не вполне преступника, а
впервые оступившегося человека.
На самом деле, я давала советы маме рецидивиста.
- Впервые? И мать его очень страдает?
- Она рыдала.
Только это и не было ложью.
- Тогда защищай. Но вообще-то...
- Если я стану отстаивать свободу для одних абсолютно невинных, нам с тобой не
на что будет жить, – невзначай и неосморительно присоединилась я ко взглядам
ее отца.
- Я понимаю, что без денег не обойтись. Но еще хуже тем «бедным» людям, у
которых нет ничего... к р о м е денег, - задумчиво произнесла дочь.
Узрев мои изумившиеся глаза, она уточнила:
- Это цитата... Не помню откуда.
Плагиата Рашель допустить не могла.
А в той ситуации она согласилась, чтобы я защищала... не преступника, а его
маму. Потому что любила меня.
- Адвокат имеет право защищать своих родственников? – нетерпеливо, с порога
осведомилась дочь, вернувшись из школы. Она впервые болезненно не могла
отдышаться.
«Торопится сообщить какую-то новость...» - мысленно съежилась я. Ждать плохих
новостей – это тоже профессия матери. Рашель задыхалась от спешки: ей надо
было поделиться со мной каким-то чрезвычайным событием.
- Присядь, отдышись... умоляю тебя!
- Нет, сперва ответь: может ли адвокат...
- Ты спрашиваешь об адвокатах вообще или конкретно обо мне?
- О тебе.
- И какую же родственницу придется мне вызволять?
- Свою дочь.
- Тебя?
- Не тревожься... – Бдительней всего она оберегала меня от беспокойств. «Из-за
них все болезни!» - разъяснила ей как-то соседка.
- Какие же законы ты нарушила? – всё-таки предельно напряглась я.
- Залепила Эвересту пощечины и плюнула ему прямо в глаза.
Чтобы моя деликатная дочь такое себе позволила, должно было стрястись нечто
невообразимое.
- За что ты его? Он посягал...
- Нет, он не посягал на мою женскую честь. – Рашели было уже пятнадцать. – Не
тревожься.
- Тогда почему?
- Он собрал нас на корте и объявил: «Сегодня у нас с вами праздник! Великий
закон вступил в силу! Отныне за каждое насилие над нами родителей мы имеем
право жаловаться в полицию. Подавать на них в суд!» Некоторые страшно
обрадовались. А я спросила: «Ты собираешься жаловаться на свою маму в
полицию?» Он преспокойно мне отвечает: «Если она совершит физическое
насилие... или то-нибудь оскорбляющее меня. Нам предоставили право! Теперь они
у нас попляшут. Можно даже нарочно что-нибудь сделать, чтоб заслужить шлепок.
А как его отличишь от удара? Закона, чтобы они на нас могли жаловаться, нет, а
чтобы мы на них – есть... Одним словом, они теперь в наших руках. Отныне мы
можем от них добиться чего угодно!»
Власти над сверстниками Эвересту уже не хватало, - он возжелал власти и над
родителями.
- Предствляешь, кое-кто ему поддакивал, аплодировал. Остальные молчали... А я
снова спросила: «Значит, вместо того, чтобы защищать маму, будешь на нее
нападать?» Он ответил: «Не только же им нападать на нас! А ты по-прежнему
оглядывай мир из-под маминой юбки. А не слышала-ли, что есть и такие мамаши,
которые убивают своих детей? По радио сообщали и в газетах писали...» «Убийцы
к матерям не имеют никакого отношения! – ответила я. – «Мама» - самое святое
слово на свете...» А он: «Ты и убийц защищать готова?!» - «Случаются, трудно
поверить, преступления, совершенные родившими детей маньячками. Которые так же
далеки от материнства, как ты далек от сыновьего долга...» « Я в долг ничего и
ни у кого не брал. А ты и маньячек защищать готова. Вполне понятно: мамаша у
тебя адвокатша.» - Нарочно употребил впечатляющее слово «адвокат» в
уменьшительном женском роде, чтобы унизить тебя! - «За деньги выпускает на
свободу подонков – это ее профессия.» - Тут не знаю, что со мной сделалось...
Я подошла к нему и предупредила: «Сейчас ты получишь не шлепок, а удар. Можешь
выдать его за шлепок... чтобы не выглядеть униженным. А можешь выдать удар за
удар. И донести... Кому угодно! Хоть в полицию! Хоть в Организацию
Объединенных Наций!» Поднялась на цыпочки и вмазала Эвересту по одной щеке, а
потом и по другой. Он, чтобы не выглядеть наказанным, нервно расхохотался. И
издевательски произнес: «Даже если твоя мамаша в лицо тебе плюнет, ты...» Он
не договорил, потому что я вновь приподнялась и плюнула е м у в лицо. Меня
будут судить? Он, по крайней мере, мне пригрозил. Я не боюсь... Но неужели
такой закон принят?
- Принят... Однако он против садистов, психопатов и хулиганов не только
женского, но и мужского пола. – Такие, к несчастью, встречаются и среди
родителей тоже. – Рашель лишь матерей защищала. – Вообще же со всем, что
охраняет детей, я согласна. – Я так прижала к себе Рашель, что дочери стало
ясно: под в с е м и детьми мама подразумевает прежде всего ее.
- Ну, а если б он подал в суд, я бы его победила. Адвокат близких родствеников
защищать не может. Но я бы выступила как свидетельница твоего отношения к
матерям, твоей справедливости...
- Я, мамочка, не боюсь, - повторила Рашель. – Но, представь себе, Эрнест,
выдающий себя за Эверест, замыслил использовать этот закон против родной
матери. Она не жестокая, а, наоборот, добрая, - я ее видела. Может, не во всем
она с ним согласна, высокомерие его пытается поубавить, так он за это... И
других подначивает. Как я могла раньше принимать его за вершину? А он,
оказывается, н и з и н а. На маму добрую изготовился доносить... Да он ниже
низины!
- Я, адвокат, проще говоря, защитник, но для убийц детей предложила бы, в
порядке исключения, сохранить «смертную казнь», - не сомневаясь высказалась я.
– Такие нелюди продолжать жить не имеют права!
- Но не детей бывший Эверест защищать собирается, а держать в смертном страхе
свою маму.
- Ты, в самом деле, его ненавидишь? – после некоторой паузы спросила я.
- Всей душой!
- И одновременно... продолжаешь его любить? Той же самой душой?.. –
полушёпотом задала я второй вопрос.
Всем делившаяся со мной дочь не ответила...
Ночью у Рашели случился загадочный приступ. Ей перехватило дыхание. К одышке
присоединилась и острая боль. Мне превидилось, что некая коварная болезнь
вынурнула из укрытия, из засады... Я впала не в страх и не в ужас, а в полную
невменяемость. Никак не могла набрать номер «Скорой помощи». А он состоял
всего из трех цифр. Когда, наконец, дозвонилась, не могла сразу вспомнить наш
адрес. По этой причине «помощь» поняла, что надо мчаться, не спрашивая о
признаках недуга моей Рашели. Я вообразила, что это последствие моих тяжких
родов. Проклинала себя за это не только в душе, но и в полный, не ищущий
оправдания голос. Кляла себя и за то, что незадолго до родов споткнулась
где-то на ровном месте: значит, не была осторожна. За то еще, что в период
беременности редко гуляла, и за то, что обременяла себя судебными
нервотрепками. Врач «Скорой помощи» выписал болеутоляющее лекарство, а мои
предположения отверг: «Ни в чем вы не виноваты!» Но оправдательные приговоры я
вовсе не обязательно считала праведными, хотя как адвокат именно за них была
обязана сражаться.
Не расставаясь в душе со своей невменяемостью, я умудрялась не пугать ею
Рашель.. Врач и медсестра как могли поддерживали меня уговорами, каплями. В
горестные дни и часы еврейская сострадательность куда поразительней, чем даже
энергия противостояния, беснующаяся в другие часы и дни.
Врач всё же посоветовал мне обратиться – на всякий случай! – к профессору, у
которого он учился и к которому может составить мне протекцию. С протекцией
немедленно присоединились и двое моих бывших подзащитных.
Мои клиенты делились на тех, которые помнили о том, что я их защищала и
защитила, а то и спасла от ужаса приговоров, и на тех, кои напрочь забывали об
этом. В последнем случае я неукоснительно вспоминала, что у великого
итальянского писателя Данте в «Девятом круге ада» мучаются даже не убийцы, а
люди, не помнящие добра, или платящие злом за добро. Одним словом, «предатели
благодетелей».
Среди не просто благородно помнящих, а жаждущих «отплатить» добром за добро,
выделялась семья моих земляков: они и я были родом из Санкт- Петербурга.
Паника плохо влияет на память. Но я, будучи не в силах томиться в ожидании
возвращения профессора, всё-таки вспомнила, что глава той семьи – уникальный
врач. Он был знаменит тем, что умудрялся спасать вроде бы обреченных. Его
величали магом. И я почему-то сразу уверовала в то, что он моей Рашели
поможет. Жене его, тоже врачу, не удалось однажды вернуть к жизни чрезмерно
лихого юного мотоциклиста. Спасти которого было невозможно... Обезумевшие от
горя родители, тем не менее, обвинили ее в некомпетентности и нерасторопности,
которые отобрали у них сына.
Защищая на суде врача, я предварительно выразила искреннее сочувствие
несчастным родителям (кто, как не я, понимала, что такое лишиться ребенка!). А
в своей защитительной речи с неопровержимостью доказала, что лихач был виновен
в своей гибели сам. После этого случая я по телевидению упреждала других пап и
мам быть очень внимательными к сыновьям, не понимающим, что на
недозволительных обгонах и скоростях они мчатся навстречу трагедиям. Дочерей я
не упоминала.
Я позвонила своей бывшей клиентке. К помощи самого врача не обратилась,
постеснялась... Но она, выслушав меня, мгновенно заверила, что муж нам
обязательно поможет.
Сам маг позвонил через пятнадцать минут.
- Вы защитили мою жену от вопиющей несправедливости. А я постараюсь защитить
от болезни вашу дочь. Если она больна. – Подумав, он уточнил: - Конечно, не
только в знак благодарности, а и потому, что такова моя миссия. Хотя вообще-то
я не детский врач, не педиатор.
- Один из спасенных вами пациентов при мне сказал, что вы врач «всехний».
Такое пустил в ход словечко... То есть, по его уверению, вы можете подарить
излечение в с е м. Получается «всехний»...
- Фантастическое преувеличение. Подобные врачи еще не родились...
- Но вы уж точно спасли людей разного возраста. К тому же... Дочери уже
пятнадцать. А по уму она взрослый человек! – При чём здесь был ум? Но м о й ум
уже не слушался разума. – Профессор, к которому я, не буду скрывать, до вас
обратилась, на шесть дней уехал в Париж...
- Я знаю. Но, во-первых, он родом из Франции. А во-вторых, с ним повсюду
считаются. И мы этим гордимся.
- Некоторое совпадение: Рашель – это Рахель, но по-французски. Я в молодости
увлекалась творениями Оноре де Бальзака – в первую очередь, естественно,
«Человеческой комедией». Отсюда и...
- Если бы знал Бальзак!
- Профессор родом из Франции, а мы с вами оба из чудо-города Петербурга. Такое
совпадение мне еще приятней.
- Да, земляки!
Я не добавила, что это совпадение добавляет мне спокойствия и уверенности в
исходе предстоящих исследований.
- Не люблю обсуждать поведение мало знакомых людей, но мне показалось, что
профессор был слишком спокоен, почти безразличен.
- Это вам, действительно, показалось. Профессор не позволяет себе вгонять
пациентов в панику, в страх. Тут мы с ним схожи. Как и во многом другом.
- Тогда извините меня...
- Волнение матери так естественно, что извинять не приходится: просто не за
что!
- Спасибо, что вы это понимаете...
- Но дабы то волнение одолеть, а дочери максимально помочь (если она нуждается
в помощи!), я должен знать о ней в с ё! Простите, что разрешу себе
вторгнуться. Для начала: у нее был какой-нибудь стресс?
- Не какой-нибудь, а ужасный!
... - Когда вы с абсолютнойной откровенностью, ничего не скрывая, со мной
поделились, я вслух предположил, что болезнь вероятней всего нервного
происхождения. Предположение полностью подтвердилось.
Вместо профессорского «подозрения» у него вначале было «предположение», что
звучало спокойней.
- Болезнь Рашели я бы назвал разочарованием. Сильный удар по нервам и
психике... Рад, что удалось тот психологический наскок победить.
- Земляк спас землячек: мы с дочерью – одно целое, хоть она родилась уже
здесь, - еле сдерживая слезы, произнесла я. И обняла земляка...
Август - сентябрь 2008 года
|
